МИСТЕРУ НЕТ - 100 ЛЕТ. ЮБИЛЕЙ ОТЦА ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ СССР

Автор: МК

В Кремле генсеки приходили и уходили, а он оставался. Так продолжалось полвека. Первый генсек — сам Сталин его заметил и, в гроб сходя, благословил. Последний — шестой генсек Горбачев был обязан ему своим избранием. Тогда он уже был “делателем королей”.

В мире разрядка сменяла “холодную войну”, “холодная война” — разрядку, а он оставался при любой политической погоде. Погода на него не влияла. Он был человеком Климата. С большой буквы. Он — это Андрей Андреевич Громыко, 28 лет возглавлявший Министерство иностранных дел Советского Союза, бывший для внешнего мира лицом “первого в мире”. Сегодня исполняется100 лет со дня его рождения.

Много лет назад, когда я еще был студентом МГИМО, я спросил профессора Сергея Борисовича Крылова, преподававшего у нас международное право, насколько важна для дипломата красивая внешность. Старик Крылов ответил:

— Когда-то это имело значение, но не сейчас. Сейчас, если ты красивее обезьяны, то сойдешь. Взгляните на Громыко…

Ответ Крылова меня потряс. Своей смелостью. Ведь тогда Громыко был заместителем самого Молотова!

Андрей Андреевич любил говорить “на меня давить бесполезно”. Бесполезно было давить и на Советский Союз. Громыко признавался, что, ведя переговоры, всегда говорил про себя: “Не уступай, Андрей, не уступай. Это не твое, а наше”. И приходившие в отчаяние его партнеры дали ему прозвище Мистер Нет.

Феерической карьере Громыко помогло безрыбье в советской дипломатии, которую, как и армию, выкосили сталинские репрессии. Блестящая плеяда дипломатов школы Чичерина—Литвинова, чудом выведшая Москву из международной изоляции, перекочевывала из МИД в ГУЛАГ, а то и в мир иной. Символично, что в 1943 году Громыко сменил на посту советского посла в Вашингтоне именно Литвинова. Было ему тогда всего 34 года. Вот это карьера!

Молодой дипломат, замеченный Сталиным и Молотовым, стал участником фундаментальных событий послевоенного мира. Он входил в состав советских делегаций на конференциях в Ялте и Потсдаме. В Думбартон-Оксе и Сан-Франциско он корпел над созданием Устава ООН, который позже подписал от имени Советского Союза. Он возглавлял советские делегации на 22 сессиях Генеральной Ассамблеи ООН, заслужив у Запада еще одну кличку — Бульдог. Да, хватка его была мертвой, хотя политика — “миролюбивой”.

Дальше — больше. Он стал членом Политбюро и уже не только исполнял, но и делал и даже диктовал внешнюю политику страны. И страна не обделяла его своими милостями. Он был дважды Героем Социалистического Труда, имел пять орденов Ленина, носил звания лауреата Ленинской и Государственной премий, был доктором нескольких наук.

Тем не менее никто и никогда не видел Громыко, увешанного побрякушками, в иконостасе, как Брежнев. Никто и никогда не видел его и в форме дипломата с маршальской звездой на погонах. (Молотов носил ее. Вышинский не вылезал из нее.) Громыко довольствовался строгим черным костюмом. Белая рубашка, черный галстук и тяжелые черные туфли дополняли его туалет. Они стали частью его тела, его второй кожей. Не будучи змеей, он не менял ее ни при какой погоде.

Вспоминается поездка Хрущева по странам “разбуженного Востока” — Индии, Индонезии, Бирме и Афганистану. В Джакарте — столице Индонезии стояла адская жара. Термометр зашкаливал за 50 градусов по Цельсию. Все мы во главе с Хрущевым были в белых рубашках (Никита Сергеевич в малороссийской), и только Громыко — в своем черном одеянии. Он обливался потом, но, как старый гвардеец, умирал и не сдавался. Тяжко было смотреть на Андрея Андреевича, когда он, повинуясь приказу Хрущева, вынужден был танцевать любимый танец индонезийского президента Сукарно “хай лайф”.

Позже Громыко говорил: “Лучше быть забытым, чем прослыть дураком. Моими главными врагами были время и невежество людей, которых подняли к вершине власти обстоятельства”. Он имел в виду не Рейгана, а Хрущева, не Форда, а Брежнева. “Дипломатия — тонкое дело. Сколько раз мне мешали работать. Без натяжки скажу: миллионы раз!” — восклицал в сердцах А.А. Вопреки его советам Брежнев начал войну в Афганистане. Он был в ужасе, когда Хрущев, выступая по американскому телевидению, пообещал янки: “Мы вас похороним!” Позже он называл Хрущева шутом и никогда не мог простить ему, что тот заставлял иногда и его заниматься шутовством.

Вспомним Громыко, стучащим в ООН по столу кулаками вместе с Никитой. Вспоминая эту сцену, я всегда отмечаю для себя сконфуженное лицо Громыко. Разочаровался Громыко и в Горбачеве, которого он сам предложил в генсеки. “Не по Сеньке шапка”, — говорил он впоследствии об “отце перестройки”.

Иное дело Сталин! “Это человек мысли”, — говорил А.А. о вожде и учителе. Сталин был для него идеальным императором, и стать при нем канцлером Горчаковым было голубой мечтой Громыко. Но при Сталине эти роли играли Молотов и Вышинский. Громыко пришлось быть канцлером при шутах и полумертвых правителях. Как это ни парадоксально, Громыко больше огрызался на первых, чем на вторых, хотя это могло обойтись ему очень дорого. Когда Молотову не понравилось донесение посла Громыко из Вашингтона о том, что президент Эйзенхауэр склоняется к либералам, Вышинский сделал ему втык и посоветовал “быстрее поворачиваться”. На это Громыко ответил Великому инквизитору так: “Я поворачиваюсь достаточно быстро”. В те годы это было неслыханной смелостью. Даже дерзостью. Но вот в своих воспоминаниях и книгах А.А. обходит сталинские репрессии…

Мне по моей профессии журналиста-международника часто приходилось соприкасаться с этой статуей Командора советской дипломатии. Вблизи, крупным планом, эта статуя выглядела куда человечнее. Помню, Громыко вызвал к себе в кабинет на Смоленской площади меня и Юрия Жукова из “Правды”. Он должен был дать нам ЦУ (ценные указания) для написания какой-то важной статьи в наших газетах. Я приехал на Смоленскую прямо с ночного дежурства. Сев в глубокое кресло у стола министра, я быстро оказался в объятиях Морфея. Вдруг кто-то толкнул меня ногой под столом. Я проснулся и увидел полные ужаса глаза Жукова, уставленные на меня. Я перевел взгляд на А.А. Улыбаясь, то есть усмехаясь, он сказал: “Итак, повторяю”. Это он толкнул меня. Позже, завидев меня, он неоднократно осведомлялся с иронией в голосе: “Ну как у вас со сном?”

На саммите Брежнев—Картер в Вене мы получили сверху ЦУ — не критиковать американского президента. Оказывается, Картер полюбился Брежневу “как сын”, поскольку помогал в ходьбе нашему рамоличному генсеку. На заключительной пресс-конференции большинство вопросов касалось здоровья Брежнева. Не выдержав, я, вопреки строгому ЦУ, спросил пресс-секретаря Картера: “А как политическое здоровье мистера президента?” Когда я вернулся в гостиницу, где жила и кормилась советская делегация, вокруг столика, занятого мною, образовался подозрительный вакуум. Люди явно сторонились безумца, нарушившего высочайший наказ. Так продолжалось, пока в столовую не вошел Громыко. Он направился прямо ко мне, пожал мне руку и сказал: “Леонид Ильич поручил мне передать вам благодарность за ваш вопрос на пресс-конференции. Я и Устинов (министр обороны. — М.С.) присоединяемся к нему”. И тут же к моему столу началось паломничество дипломатов и журналистов. Те, кто минуту назад игнорировал меня, стали поздравлять и обниматься.

Так сложилось, что я рецензировал почти все книги, выходившие из-под пера А.А. После опубликования рецензии Громыко всегда присылал мне свою книгу с дарственной надписью. Но удивительно не это внимание, льстившее мне. Удивительно другое. Надпись на книгах всегда была одной и той же: “Мэлору Георгиевичу Стуруа — с самыми лучшими и теплыми пожеланиями. А.Громыко”. Менялись времена, но не надпись, включая тире. Другими были лишь даты. В нем действовал механизм постоянства, чувство меры, этикета. Ни больше, но и ни меньше.

Лишь раз А.А. огрызнулся на меня, правда, по кремлевской “вертушке”, а не воочию. Я позвонил ему, чтобы посоветоваться по какому-то скользкому вопросу, кажется, о Югославии. “Зачем вы звоните мне? Ведь у вас есть Аджубей!” — буркнул недовольно Громыко и повесил трубку. Дело в том, что Аджубей, пользуясь своими родственными связями с Хрущевым, иногда позволял себе проводить в “Известиях” свою “собственную” внешнюю политику, не координируя ее со Смоленской площадью. Более того, ходили слухи, что Аджубей, возможно, сменит Громыко на посту министра иностранных дел. Разумеется, все это не могло нравиться Андрею Андреевичу.

Мое первое знакомство с Громыко состоялось, когда я еще был студентом МГИМО. Он неожиданно приехал в дом у Крымского моста, где тогда находился наш институт, и прошелся по комнатам, где мы сдавали выпускные экзамены. Меня он застал, когда я отвечал по истории международных отношений. Не знаю, понравился ли ему мой ответ, который, кстати, экзаменационная комиссия отметила как “выдающийся”, но сам он был большим знатоком истории, особенно государства Российского. Он читал и буквально знал назубок Карамзина, Соловьева, Ключевского. И это было отнюдь не случайно. В Советском Союзе он видел воплощение идеи Москвы как Третьего Рима. И служил этой идее всеми фибрами своей души. Он не щадил ни других, ни себя на этом пути к Третьему Риму. Он говорил, что “всегда готовил себя к освобождению от человеческих слабостей”. Хотя его идеал Маркс любил говорить, что ничто человеческое ему не чуждо.

Маленькая деталь. По-видимому, Громыко нравился мой стиль письма. Он говорил, что у меня есть вкус. Уж не потому ли меня иногда отряжали сопровождать мадам Громыко на шоппинг в Нью-Йорке и Вашингтоне? Громыко высоко ценил и любил свою жену, но в своем суровом стиле называл ее “мой домашний секретарь”.

Стандартным девизом Громыко была “борьба за мир и демократию”. Здесь он лукавил, но лишь на 50 процентов. Демократию он не любил и не признавал чуть ли не с пеленок. Я отнюдь не шучу. Когда А.А. спросили о самом сильном впечатлении его детства, он сказал: “Это когда бабушка рассердилась на меня за какую-то шалость и сказала: “Ах ты, демократ, зачем шалишь?”. Но бабушка Мистера Нет ошибалась. Ее внук не был демократом ни в детстве, ни позже.

Но вот приверженность к миру у Громыко была искренней. Мало кто знает, что два его брата — Алексей и Федор — погибли на войне. Но дело было не только в его личных эмоциях. Он понимал, что Советскому Союзу мир нужен позарез. Он искренне верил в принцип мирного сосуществования. Не раз он говорил, что из его шифровок, телеграмм, выступлений в ООН и докладов в Политбюро можно было бы составить Монблан по проблемам разоружения. Разумеется, Громыко добивался такого мира, который лил бы воду на мельницу коммунизма, на мельницу Советского Союза. Иной мир для него был бы неприемлем. Как он говорил: “Я не позволю манипулировать Советским Союзом!”.

И он не позволял — этот Мистер Нет, этот Бульдог, этот Мрачный Гром — еще одно прозвище, которое он заслужил у своих заморских коллег. Они ненавидели его, но уважали и даже восхищались им. Американский журнал “Тайм” писал: “Мистер Громыко обладает умопомрачительной компетенцией. Его память феноменальна”. Лондонская “Таймс” замечала: “Возможно, Громыко является самым информированным министром иностранных дел в мире”. Госсекретарь Сайрус Венс, с которым Громыко сломал не одно копье на разоруженческой ниве, вспоминал: “Мало кто в современном мире может с ним сравниться. В области дипломатии он скрупулезный практик-профессионал. Это человек величайших и высочайших способностей и огромного интеллекта. Он обладает всем набором черт выдающегося государственного деятеля”.


Даже хитрейший Генри Киссинджер склонял перед ним свою выю. Сам Громыко, вспоминая о Киссинджере, бурчал: “Со мной он не смел играть ни в политику с позиции силы, ни в кошки-мышки”. Но сам он, конечно, обожал роль кошки.

2 июля 1985 года Андрей Андреевич последний раз вошел в свой кабинет на восьмом этаже небоскреба в готическом стиле на Смоленской площади. Его дипломатическая карьера завершилась. Внешне он достиг “высшей власти”. Его избрали Председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть формально — президентом страны. Но это была призрачная власть, и он отлично понимал это...

100 лет прошло со дня рождения этого удивительного во всех отношениях человека. Он говорил, что его принципом было никогда не унывать. “Физически люди умирают, а духовно — никогда. Надо верить”. Любопытный девиз. Я имею в виду его последнюю фразу. Знаем ли мы, даже через 100 лет после его рождения, во что действительно верил этот человек, этот загадочный сфинкс?