ВТОРАЯ МИРОВАЯ: КОНЕЦ ЭПОСА

Автор: Газета.Ru

Сталинистско-реваншистские тенденции в российской историографии и СМИ в последние годы идут рука об руку с восточноевропейскими перехлестами в оценках новейшей истории, стимулируя друг друга.

В 1979 году к одному из предыдущих юбилеев Второй мировой был снят фильм, с которого для меня, как, наверное, для многих советских детей, выраставших в те времена, фактически началось серьезное знакомство с историей той войны. (До этого она сводилась к деталям сугубо частным, которые нашлись бы во многих советских семьях, – дедову ордену Красной Звезды, бабушкиным рассказам о том, как во время оккупации ей удалось откупиться от отправки на работу в Германию, и т. п.) Это была 20-серийная телеэпопея «Великая Отечественная», снятая на основе более раннего фильма, сделанного легендарным военным кинооператором Романом Карменом, который свел воедино значительную часть сохранившихся документальных съемок тех лет.

В роли ведущего в «Великой Отечественной» выступал знаменитый голливудский актер Берт Ланкастер, а сама эпопея была показана и в США. По сути дела, этот фильм можно считать одним из наиболее целостных воплощений эпоса о Второй мировой – в том, что касалось ее самой существенной части, войны СССР и Германии.

30 лет назад ни у нас, ни у американцев, ни у большей части европейцев особых сомнений не было: Вторая мировая – колоссальный трагический эпос, история совместной борьбы с глобальным злом и победы над ним, купленной ценой большой крови.

Конечно, детали эпоса по разные стороны «железного занавеса» порядком отличались. Недаром и «Великая Отечественная» была показана в Америке под названием «Неизвестная война». Для западного человека Перл-Харбор, Эль-Аламейн и D-Day в Нормандии всегда в определенной мере заслоняли битвы под Москвой, Сталинградом и Курском – что не могло не казаться нам, советским людям (когда мы об этом узнали), несколько оскорбительным. С другой стороны, у нас самих были проблемы даже с датами той войны, которые «семья и школа» твердо впечатывали в наши головы: 1941—1945 гг. То, что воевали с Гитлером не только «наши», что к июню 1941-го мировая война длилась уже почти два года, причем год Британия в одиночку противостояла нацистам, с которыми СССР тогда несколько застенчиво дружил, – все эти детали по понятным причинам ускользали от большинства из нас, советских.

Тем не менее эпос, в какой-то мере общий, наш и западный эпос – был.

Эпическое мировосприятие соответствовало структуре тогдашнего мира. Этот мир хоть и был разделен политико-идеологическим барьером, но каждая из его половинок сохраняла целостность, обе были снабжены довольно стройными мировоззренческими системами и идеологическими представлениями, в том числе в сфере исторических оценок.

«Свободный мир» противостоял «самому передовому общественному строю», но оба они отталкивались от общей победы над нацизмом как чем-то однозначно враждебным и демократическим, и коммунистическим идеалам.

Вместе с биполярным миром во многом ушло в прошлое эпическое восприятие истории. Крах коммунизма, возникновение на обломках СССР множества новых государств, освобождение Восточной Европы от власти просоветских режимов – всё это привело к тому, что прежние исторические мифологемы оказались во многих случаях выброшены на свалку, новых же объявилось очень много, и у каждого свои. На передний план, в частности, вышло то, что советский героический эпос о Великой Отечественной замалчивал, оставлял за скобками или вытеснял на задворки исторической памяти. Заговорили о Катыни и Едвабном, о РОА и УПА, о зверствах не только нацистских, но и советских... Факты при этом обильно сдабриваются самыми причудливыми интерпретациями, которые сталкиваются между собой, становясь предметом не только академических споров, но и политики, инструментом которой они часто служат. Свежий пример – послание президента России украинскому коллеге, в котором Дмитрий Медведев уделяет внимание неверным, по его мнению, интерпретациям истории Второй мировой войны, бытующим сегодня на Украине.

Восточная Европа, не слишком передовая в экономическом и не всегда стабильная в политическом плане, весьма успешна в борьбе за интерпретации прошлого.

Взгляды восточноевропейцев на Вторую мировую войну, в которой они оказались между немецким и советским жерновами, в последнее время заметно изменили и западные представления о событиях 1939-45 годов. В западной историографии и массовом сознании с самого начала прослеживались две тенденции в оценке Второй мировой и, в частности, роли в ней СССР. Эти тенденции можно условно обозначить как «черчиллевскую» и «рузвельтовскую», исходя из различного отношения двух западных членов «Большой тройки» к их советскому союзнику: осторожного, расчетливого и идеологически окрашенного – у Черчилля; и более дружелюбного и идеалистического (порой до самообмана) – у Рузвельта. В последние годы «черчиллевская» тенденция явно берет верх, и влияние интеграции Восточной Европы в западный мир здесь несомненно.

Символичным в этом отношении стало недавнее одобрение Парламентской ассамблеей ОБСЕ резолюции с инициативой объявить день подписания пакта Молотова – Риббентропа «Днем памяти жертв нацизма и сталинизма». Установление (с бульшими или меньшими оговорками, но чаще без оговорок вовсе) знака равенства между нацистским и сталинским режимами – одна из историко-идеологических концепций, доминирующих в сегодняшней Восточной Европе. То, что она находит широкую поддержку в международных организациях, участниками которых являются и ведущие страны Запада, – свидетельство сближения, если не совпадения, западного и восточноевропейского взглядов на историю Второй мировой. С небольшой долей преувеличения можно говорить о «посмертной победе» польской Армии Крайовой и других восточноевропейских сил, боровшихся как против нацистов, так и против коммунистов, над их советскими противниками.

Крах идеологизированного советского исторического эпоса – во многих отношениях явление позитивное. Доступность исторических документов и свидетельств, открытость для обсуждения ранее замалчивавшихся тем всегда хороша для тех, кто стремится к познанию истории в ее первозданном, «сыром», идеологически не переваренном виде.

Так, Вторая мировая предстает сегодня как сложное, многослойное явление, в каком-то смысле даже не одна, а целая серия войн, в которых их участники решали неодинаковые задачи. Польско-германская война сентября 1939 года, советская операция против Польши (в фактическом союзе с Германией), «странная война» западных держав против Гитлера в 1939-40 годах, советско-финская война, немецкие блицкриги в Европе, война Британской империи и Германии в 1940-41-м, «война продолжения» Финляндии (в союзе с Германией) против СССР, Великая Отечественная, кампании западных союзников на Дальнем Востоке и в Северной Африке, партизанские войны на Балканах и Украине... Такая мозаичная картина Второй мировой явно больше соответствует исторической правде, чем окрашенная в черно-белые тона картина советского периода.

Однако и здесь нельзя обойтись без существенных «но». Во-первых, крах одних исторических интерпретаций, грешивших против истины, увы, не означает, что пришедшие им на смену к этой истине ближе. Скажем, в мае 1991 года, через полтора года после падения коммунистической диктатуры Чаушеску, парламент Румынии почтил минутой молчания память пронацистского вождя Иона Антонеску. Можно ли утверждать, что в тот момент румынские депутаты занимались восстановлением исторической справедливости? Или пример куда более свежий – наделавшая немало шуму статья российского военного историка, на полном серьезе обвинившего Польшу в развязывании Второй мировой войны – из-за отказа удовлетворить «весьма умеренные» требования Гитлера. Вообще, сталинистско-реваншистские тенденции в российской историографии и СМИ в последние годы идут рука об руку с восточноевропейскими перехлестами в оценках новейшей истории, стимулируя друг друга.

Более того, небесспорный опыт соседей иногда берется на вооружение: трудно не усмотреть параллелей между созданием в России Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории и деятельностью таких организаций, как польский Институт национальной памяти.

Во-вторых, хотя оценки любого крупного исторического явления могут разниться, рано или поздно в общественном сознании все же выстраивается определенная иерархия этих оценок. Наиболее важное отделяется от менее существенного. По отношению ко Второй мировой войне пока наблюдается нечто обратное. В качестве примера приведу оценку вышеупомянутым польским Институтом национальной памяти событий начала 1945 года, когда территория Польши была освобождена советскими войсками от нацистов: «Сегодняшнее историческое знание и сохранившиеся источники никак не позволяют трактовать эту дату как годовщину освобождения», поскольку вступление советской армии на территорию Польши «означало новую эру страданий польского народа, ознаменованную сотнями тысяч убитых, заключенных в тюрьму и сосланных в концентрационные лагеря в Польше и СССР». Спорить с этим трудно, коммунистические репрессии в Польше – факт несомненный и хорошо документированный. Но не следует ли при оценке освобождения Польши также принимать во внимание, что в результате этого события, во-первых, прекратилась нацистская оккупация, унесшая куда больше жизней, чем репрессии коммунистов, а во-вторых, была восстановлена (пусть в изменившихся границах и с просоветским режимом) польская государственность, существования которой нацисты не предусматривали вообще? И не было ли в исторической перспективе такое освобождение, при всех «но», благом для польского народа? (Почтения к памяти жертв коммунистического террора это, естественно, никак не исключает.)

Отсутствие иерархии оценок, характерное для многих нынешних подходов к истории Второй мировой войны, ведет к тому, что в сознании многих европейцев, прежде всего «новых», победители начинают уравниваться с побежденными.

С другой стороны, Россия, пытаясь монополизировать право на наследие советской победы и ее исторические оценки, часто отрицает какое-либо право соседей на иные интерпретации прошлого, по поводу и без повода бросаясь обвинениями в пронацистских симпатиях. То и другое ведет к тому, что моральные уроки Второй мировой растворяются в политической трескотне – по мере того, как война становится все более далеким прошлым. Страшен здесь не конец былого эпоса – ничего не поделаешь, настали неэпические времена. Страшно возможное окончательное стирание граней между добром и злом.